В. Марамзин о книге Михаила Хейфеца «Место и время»

Михаил Хейфец, подобно Эдуарду Кузнецову, написал в лагере строгого режима и передал на волю две книги - "Место и время" и "Русское поле".

Михаил Хейфец ז"ל и Лариса Казакевич ז"ל на встрече с читателями. Фото из семейного архива Ларисы Казакевич

В 1976 году Хейфец был приговорен к шести годам лагерей и ссылок за предисловие к "самиздатскому" пятитомнику своего товарища, выдворенного из СССР, - Иосифа Бродского. Вот как описывает дело Хейфеца в предисловии к первому, французскому изданию обеих книг Владимир Марамзин (Рафаил Маркович Кацнельсон), составивший в 1971-1974 годах для самиздата машинописное собрание сочинений Иосифа Бродского в пяти томах, что послужило поводом и для его ареста и последующего отъезда на Запад:

«Он (Хейфец - админ) получил 6 лет всего лишь за черновик статьи-предисловия к самиздатскому собранию стихов Бродского «Иосиф Бродский и наше поколение». При этом так и не было доказано даже то, что полагается доказать в таких случаях по их же, советским законам: ни что это в самом деле предисловие, ни что оно антисоветское, ни что оно предназначено для распространения или публикации. В конце концов даже само собрание стихов не было никому инкриминировано, и отобранные на обысках стихи почти целиком вернули обысканным. Это одно из самых, скажем, беззаботных дел КГБ и потому из наиболее жестоких – 4 года концлагеря строгого режима да еще 2 года ссылки за черновик литературной статьи. 22 апреля этого года лагерь должен закончиться. Если все будет хорошо (а всегда есть основания беспокоиться), то и тогда еще останется ссылка. А что такое советская ссылка, можно себе представить. Это все тот же непосильный подневольный физический труд, рассчитанный на то, чтобы немолодой, уже сорокачетырехлетний, перенесший инфаркт и лагерь, наголодавшийся зэк-интеллигент, потерял как можно больше сил и здоровья, если не жизнь.

Дело Хейфеца подробно, шаг за шагом освещалось в «Хронике текущих событий» и в «Хронике защиты прав в СССР». Начиная с 32-го выпуска первой и 8-го выпуска второй его имя не исчезает из именного указателя этих изданий. Кроме того, в сборнике «Литературные дела КГБ» (изд. «Хроника», Нью-Йорк, 1976) напечатана стенограмма его процесса. Поэтому нет необходимости подробно рассказывать о деле Хейфеца. Правда, даже читая подробное изложение, читая стенограмму суда, читатель все равно не может понять, что это за дело, почему арестован тот или другой человек в СССР и зачем, кому это было нужно. У нас давно уже не спрашивают, в чем виноват подсудимый, а спрашивают, что ему «пришили», по какой судили статье. Хейфеца судиди по статье 70, часть 1 – антисоветская пропаганда и агитация. Но и это ни о чем не говорит. В этом случае КГБ не удалось даже как следует наскрести обычный для интеллигента набор, хотя, разумеется, кое-какое «чтение и распространение» раскопали: арестовывая писателя, КГБ может и не стараться особенно – ведь ясно, что книги писатель читает и пишет тоже, а послушные эксперты всегда подтвердят, что и в чтении, и в писании обнаружены нежелательные для режима наклонности.

И все же выбор КГБ всегда чем-то определяется и всегда в конце концов оказывается неслучайным. Да, конечно, Хейфеца арестовали и проволокли через внутрянку, оскорбительный суд и лагерь в назидание другим и в оправдание -полезности» ГБ в Ленинграде. С таким же успехом могли выбрать другого писателя. Но в то же время оказалось, что литератор, историк по образованию, изучавший народовольцев, писавший исторические очерки и повести для взрослых и для детей (и иногда вроде бы, вполне приемлемо для редакций), Михаил Хейфец отличался в то же время особой искренностью во всем, что делал. Искренностью и обычной для русского интеллигента чувствительностью к несправедливости. Стоило ему задавить в себе некие голоса – как это сделали многие писатели, возможно, даже талантливей его, и все было бы в порядке. Ему бы наверняка даже простили кое-какие тайные слабости к запретному чтению. Но чем более он развивался, тем трудней проходили его публикации в каком-нибудь «Костре» или в «Знание – сила». Полная открытость и сердца, и дома, постоянные разговоры с самыми разными людьми с целью уяснить себе что-либо – все это заметно выделяло его из многих и, конечно же, делало его более уязвимым. Если добавить, что он не примыкал ни к одной группировке партийного типа (которые все же у нас существуют) и не был известен за границей, то становится понятным, как тяжело ему пришлось, когда он был арестован. Заграница, с которой единственно хоть как-то считаются нынешние советские власти, почти совсем молчала по его поводу. В тюрьме и лагере это узнается – из материалов дела, через людей, да и по отношению тюремщиков. Нам известно, что Хейфец знал, как сложились его обстоятельства.

Тем не менее он яростно бросился в борьбу. Именно в лагере он включается в то, чем прежде не занимался, - в политическое сопротивление. В самом начале срока КГБ склоняло его подать прошение о помиловании. Он отказался и даже прервал свидание в матерью, которую послали его уговаривать. Он принимает участие во всех голодовках и общих акциях протеста заключенных. Сюда, на Запад, время от времени приходят письма из лагерей, и во многих случаях под ними стоит подпись Михаила Хейфеца (см. «Хроники», газеты «Русская мысль» и «Новое русское слово», журналы «Континент», «Эхо4 и др.). Переслать письмо с протестом из СССР на Запад очень трудно. Переслать его на Запад из лагеря в тысячу раз трудней. В сущности, это каждый раз чудо и напряжение всех сил отправителя и его друзей.

Но переслать из лагеря книгу – это почти невероятно. Как и Эдуард Кузнецов до него, Хейфец отважился и сумел переслать сюда свою книгу, написанную в лагере. А ее еще нужно было в лагере написать. Пусть читатель, знающий о современном советском лагере хоть полправды (о Солженицыне иногда говорят: ну, это было давно, при Сталине – так пусть почитают Марченко, Кузнецова, а теперь вот Хейфеца), пусть он представит себе, что это такое – писать книгу в лагере: всегда голодный, измученный бессмысленной физической работой человек должен писать на маленьких листочках, убористо, прятать и перепрятывать, не имея возможности перечесть и поправить, да еще рискуя каждую минуту, что обнаружат, донесут, а значит, все пропадет, а значит еще, что и срок добавят, либо просто уничтожат, из ненависти за открытие правды, одним из имеющихся у них способов (вспомним Галанскова). Другое дело, если книга дойдет до читателей. Тогда есть за что отвечать. Тогда появляется и единственная защита подневольного человека – гласность. В защиту Хейфеца уже раздавалось немало голосов. Академик Сахаров, писатель Максимов, итальянские историки требовали его освобождения. Даже итальянская коммунистическая газета «Унита» была вынуждена отметить полную несостоятельность обвинений в его адрес. Пусть же эта книга, кроме прочего ее значения, послужит еще большей гласности в этом отвратительном деле. Мы знаем, как много узников совести в СССР и как трудно Западу их отвоевывать, как устают люди от непрерывного появления все новых имен несправедливо осужденных. Но нам, эмигрантам, как и всем живущим на Западе, нельзя уставать в деле вызволения страдающих в советских и других коммунистических тюрьмах. В конце концов, это не менее нужно нам самим».

В. Марамзин, 1978 г.